Вот вам история, которая каким-то загадочным образом не вошла в Ларикову книжку. Как такое могло случиться — с такой историей?
Игры разума!
Но Ларику везет: у него есть мама Лиза. Ей память не изменяет в отличие от мужчин, которые не изменяют себе хотя бы в этом.
Изменишь тут, когда один из них игнорирует твой салат Оливье, будь он хоть трижды нобелевский лаврентий! Лаврентиат?
Навеки!
Ума не приxожу, почему эта история не вошла в книжку… Ахматова вошла, а эта нет. Но Ахматову мы с мамой хотя бы проходили на наших литературных субботах под пирожки. Жаль только фотографий никаких не осталось. А тут фотография осталась, а…. Вот такие пирожки.
Сидел я, значит, на чемоданах в Шереметьево. Это мы уезжали в Велик-обретанию. А, ну вот! На уме у меня были одни велики, поэтому я пропустил тот момент, когда папа вдруг застыл с сигаретой в руке, уставившись на меня. И как закричит: “Смотрите! Иосиф!” И показывает в мою сторону. Я начал вертеться на месте: “Где?” А мимо как раз проходил рыжий кот с поднятым хвостом — обычный проходимец мимо. И я подумал, откуда папа его знает.
Имя Иосиф ему, по-моему, подходило. И все, кто там был, тоже начали охать и ахать: “Иосиф! Иосиф!” Я присоединился и тоже завопил: “Иосиф, кис-кис-кис!” Но Иосиф отвечал ноль вниманием-фунт презрением, как говорила моя прабабушка, в то время, как папа суетился, доставая свою камеру, и все кричал: “Не шевелись, мгновенье, ты прекрасно!” И вот, что получилось:
Мне было очень жаль, что Иосиф, вызвав столько ажиотажа, не попал в кадр. Мама потом объяснила, а она умела объяснять, что он, будучи скромным советским авиамехаником — напомню, дело было в Шереметьево — видимо, не привык к такому вниманию со стороны иностранной прессы. И спасся от нее галопом за угол. Я было сорвался с чемодана и понесся за ним, но та самая синяя женщина, на фоне которой я попал к кадр, строго сказала: “Мальчик, не бегай!” И я остановился, как лист перед травой. А Иосиф бегал, потому в кадр и не попал.
Когда мы уже жили в Лондоне и в нашем доме кто только не собирался, однажды собрался кто только не. По какому поводу? Проездом в Лондоне был очень известный поэт. Мама сказала: “Это любимец Анны Ахматовой.” “Навеки!” — в восторге завопил я, вскинув руки вверх. Если кто помнит, все наследие Ахматовой сводилось для меня долгое время к этому восклицанию. Мама пощекотала мое заголившееся пузо, и мне стало еще радостнее.
Вот все уже собрались и очень волновались, что он не шел. А он все не шел. А потом он пришел, прочитал несколько стихотворений, нагнал на всех тоску, и, даже не попробовав нашего фирменного Оливье (!), которого мы настрогали целый таз, обнял за талию самую молодую журналистку ВВС из всех собравшихся — скорее, это была какая-то практикантка, такая она была молодая — и вышел вон.
Все затосковали еще больше, а папа достал вот эту фотографию, и все стали снова радоваться и кричать: “Иосиф! Вылитый Иосиф!” И хлопали себя по коленкам со слезами на глазах.
Вот так в шесть лет я увидел Иосифа. Кто-нибудь видел Иосифа в шесть лет? Его родные дети в шесть лет не видели. А некоторые, может, и видели, да не знали, что он их папа. А я не знал, что он Бродский. —
Зато с тех пор мой репертуар расширился. Долгими зимними вечерами я ходил по дому и подвывал: “Тепегь мне соггок!”
А у вас есть фотографии, за которыми стоит большая история—намного больше самой фотографии?
Вы когда-нибудь встречали кота, который вел себя так, как будто принадлежит большой литературе?
Какой поэт присутствовал в вашем детстве хотя бы в виде голоса в радиоприемнике?